я узнал, что в Уральске, в куренях, вблизи церкви живет внук Никифора Петровича Кузнецова (родного племянника Устиньи Петровны), Наторий (Енаторий) Фелисатович Кузнецов, человек грамотный и любознательный, сделавший будто бы какие-то записи со слов деда, любителя и хранителя преданий кузнецовского рода. Рассказами этого деда, Никифора Кузнецова, уже пользовался известный уральский писатель Йосаф Игн. Железнов, но мне было все-таки любопытно повидать его внука, живого преемника этого предания.
Я разыскал его действительно за собором, в куренях, в старом, недавно обгоревшем домике. Однако, когда я объяснил ему цель своего прихода и даже сослался на указание Ф. С. Ковалева -- Наторий Кузнецов только насупился.
-- Ничего я не могу вам сказать. Приемный дедушка верно что рассказывал... Ну, только я не могу.
-- Почему же?
-- Это есть речи политические...
Я искренно удивился.
-- Позвольте, Наторий Фелисатович. Да ведь дедушка ваш рассказывал Железнову, и Железнов это напечатал. Однако никакой беды из этого для вашего дедушки не вышло.
-- Железнов писал. Верно. Ну, только дедушка сказал ему может быть, десятую часть...
Чтобы сломить это недоверие, я раскрыл нарочно захваченную с собой книгу Железнова и стал читать записанный автором рассказ Никифора Кузнецова. Наторий слушал и одобрительно кивал головой, вставляя свои замечания. Я уже стал надеяться, что лед будет сломан, но в это время с порога избушки (наш разговор происходил на дворе) поднялась жена Кузнецова, смуглая казачка с черными решительными глазами.
-- Молчи, Наторий,-- сказала она зловеще.-- Кабы одна голова была... а то у тебя семейство.
На руках у нее заплакал грудной ребенок, и Наторий сразу осекся.
-- Нет, невозможно,-- сказал он,-- речи политические... Когда бы меня уже не трясли...
-- То есть как же это "трясли"?.. И за что?
-- А вот за это самое, -- за Пугачева...
-- Что вы говорите! Кому теперь нужно.
-- Видно, что нужно... Видите, как это дело было.
-- Молчи, Наторий,-- опять сказала казачка.
-- Нет, что ж, это можно, ничего. Видите. Значит, еду я как-то по железной дороге до Переметной. В вагоне были еще разные народы, вроде купцов. Стали вот этак же промежду себя говорить: один, например, говорит: "царь был настоящий, то есть, как выражал о себе, то была настоящая правда"... Ну, другой ему напротив: "вот, говорит, у Железнова писано: признавается так, что донской казак". И про дедушку мово помянул. Я, как был тут же, и говорю: "Железнову, значит, мой дедушка рассказывал, ну не все. Ежели бы все, говорю, обсказал, то и Железнов написал бы другое". Говорим этак-то, а тут кондуктор. Знакомый был. Дернул меня за рукав, отвел в сторонку и говорит: "Ты, говорит, Наторий Фелисатов, не моги эти слова выражать".-- "А что, мол?" -- "Да так, не выражай этих речей. Речи, слышь, политические". Ну, я послушался. Только вдруг на одной станции -- жандармы. Заперли вагон, никому чтобы не выходить, и говорят: "Кто здесь выражал политические речи?" Вот оно и дело-то... Договорились...
-- Что ж, наверное, ничего никому не сделали.
-- То-то: они, значит,
