мысли и чувства
всплывали из глубины его темной души, как искорки из глубины темного моря,
он разыскал на палубе Дыму и спросил:
-- Послушай, Дыма. Как ты думаешь, все-таки: что это у них там за
свобода?
Но Дыма ответил сердито:
-- Убирайся ты... Поищи себе трясцу (лихорадку) или паралича, чтобы
тебя разбило вдребезги ясным громом.
Это оттого, что бедному Дыме в эту минуту был не мил белый свет. Потому
что, когда корабль раскачивало направо и налево, то от кормы к носу, то
опять от носа к корме, -- тогда небо, казалось, вот-вот опрокинется на море,
а потом опять море все разом лезло высоко к небу. От этого у бедного Дымы
страшно кружилась голова, что-то тосковало под ложечкой, и он все подходил к
борту корабля и висел книзу головой, точно тряпка, повешенная на плетне для
просушки. Бедного Дыму сильно тошнило, и он кричал, что это проклятое море
вывернет его наизнанку, и заклинал Христом-богом, чтобы корабль пристал к
какому-нибудь острову, и чтоб его, Дыму, высадили хоть к дикарям, если не
хотят загубить христианскую душу. Сначала Матвей очень дивился тому, что у
Дымы оказался такой непостоянный характер, и даже пробовал всячески стыдить
его. Но потом увидел, что это не с одним Дымой; многие почтенные люди и даже
шведские и датские барышни, которые плыли в Америку наниматься в горничные и
кухарки, так же висели на бортах, и с ними было все то же, что и с Дымой.
Тогда Матвей понял, что это на океане дело обыкновенное. Самому ему
становилось иногда неприятно--и только; Дыма -- человек нервный -- проклинал
и себя, и Осипа, и Катерину, и корабль, и того, кто его выдумал, и всех
американцев, даже еще не рожденных на свет... Порой, кажется, он готов был
даже кощунствовать, но все-таки сдерживался... Потому что на море оно как-то
не так легко, как иной раз на земле...
А все-таки мысль о свободе сидела в голове у Матвея. И еще на берегу, в
Европе, когда они разговорились с могилевцем-кабатчиком, тогда сам Дыма
спросил у него первый:
-- А что, скажите на милость... Какая там у них, люди говорят, свобода?
-- А, рвут друг другу горла, -- вот и свобода... -- сердито ответил
тот. -- А впрочем, -- добавил он, допивая из кружки свое пиво, -- и у нас
это делают, как не надо лучше. Поэтому я, признаться, не могу понять, зачем
это иным простакам хочется, чтобы их ободрали непременно в Америке, а не
дома...
-- Это вы, кажется, кинули камень в наш огород, -- сказал тогда
догадливый Дыма.
-- Мне до чужих огородов нет дела, -- ответил могилевец уклончиво, -- я
говорю только, что на этом свете кто перервал друг другу горло, тот и
прав... А что будет на том свете, это когда-нибудь увидите и сами... Не
думаю, однако, чтобы, было много лучше.
Кабатчик, видимо, видал в жизни много неприятностей. Ответ его не
понравился лозищанам и даже немного их обидел. Что люди всюду рвут друг
друга, -- это, конечно, может быть, и правда, но свободой, -- думали они, --
наверное, называется что-нибудь другое. Дыма счел нужным ответить на обидный
намек.
-- А это, я вам скажу, всюду так: как ты кому, так и тебе люди: мягкому
и на доске
