А там, в синеватой мгле, стало проступать что-то, что-то
заискрилось, что-то забелело, что-то вытягивалось и пестрело. Пошли острова
с деревьями, пошла длинная коса с белым песком. На косе что-то громыхало и
стучало, и черный дым валил из высокой трубы.
Дыма толкнул Лозинского локтем.
-- Видишь? Чех говорил правду.
Матвей посмотрел вперед. А там, возвышаясь над самыми высокими мачтами
самых больших кораблей, стояла огромная фигура женщины, с поднятой рукой. В
руке у нее был факел, который она протягивала навстречу тем, кто подходит по
заливу из Европы к великой американской земле.
Пароход шел тихо, среди других пароходов, сновавших, точно водяные
жуки, по заливу. Солнце село, а город все выплывал и выплывал навстречу,
дома вырастали, огоньки зажигались рядами и в беспорядке дрожали в воде,
двигались и перекрещивались внизу, и стояли высоко в небе. Небо темнело, но
на нем ясно еще рисовалась высоко в воздухе тонкая сетка огромного,
невиданного моста.
Исполинские дома в шесть и семь этажей ютились внизу, под мостом, по
берегу; фабричные трубы не могли достать до моста своим дымом. Он повис над
водой, с берега на берег, и огромные пароходы пробегали под ним, как
ничтожные лодочки, потому что это самый большой мост во всем божьем свете...
Это было направо, а налево уже совсем близко высилась фигура женщины, -- и
во лбу ее, еще споря с последними лучами угасавшей в небе зари, загоралась
золотая диадема, и венок огоньков светился в высоко поднятой руке...
А сердце Лозинского трепетало и сжималось от ужаса. Только теперь он
понял, что такое эта Америка, на берегу которой он думал встретить
Лозинскую. Он ждал, что она будет сидеть тут где-то со своим узелком. "Боже
мой, боже мой, -- думал Матвей. -- Да здесь человек, как иголка в траве, или
капля воды, упавшая в море..." Пароход шел уже часа два в виду земли, в виду
построек и пристаней, а город все развертывал над заливом новые ряды улиц,
домов и огней... И с берега, сквозь шум машины, неслось рокотание и гул.
Казалось, кто-то дышит, огромный и усталый, то опять кто-то жалуется и
сердится, то кто-то ворочается и стонет... и опять только гудит и катится,
как ветер в степи, то опять говорит смешанными голосами...
Лозинский отыскал Анну, -- молодую девушку, с которой он познакомился,
-- и сказал:
-- Держись, малютка, меня и Дымы. Видишь, что тут деется в этой
Америке. Не дай боже!
Девушка схватила его за руку, и не успел сконфуженный Матвей
оглянуться, как уж она поцеловала у него руку. Потому что бедняжка, видно,
испугалась Америки еще хуже, чем Лозинский.
Пароход остановился на ночь в заливе, и никого не спускали до
следующего утра. Пассажиры долго сидели на палубах, потом большая часть
разошлась и заснула. Не спали только те, кого, как и наших лозищан, пугала
неведомая доля в незнакомой стране. Дыма, впрочем, первый заснул себе на
лавке. Анна долго сидела рядом с Матвеем, и порой слышался ее тихий и робкий
голос,
Лозинский молчал. Потом и Анна заснула, склонясь усталой головой на
свой узел.
И только Матвей просидел
