всю теплую ночь, пока свет на лбу статуи не
померк и заиграли отблески зари на волнах, оставляемых бороздами
возвращавшихся с долгой ночной работы пароходов...
На следующее утро пришли на пароход американские таможенные чиновники,
давали подписывать какую-то бумагу, а между тем, корабль потихоньку стали
подтягивать к пристани. И было как-то даже грустно смотреть, как этот
морской великан лежит теперь на воде, без собственного движения, точно
мертвый, а какой-то маленький пароходишко хлопочет около него, как живой
муравей около мертвого жука. То потянет его за хвост, то забежит с носу, и
свистит, и шипит, и вертится... А пристань оказалась -- огромный сарай,
каких много было на берегу. Они стояли рядами, некрасивые, огромные и
мрачные. Только на одной толпились американцы, громко визжали, свистели и
кричали "ура". Матвей посмотрел туда с остатком надежды увидеть сестру -- и
махнул рукой. Где уж!
Наконец пароход подтянули. Какой-то матрос, ловкий, как дьявол,
взобрался кверху, под самую крышу сарая, и потом закачался в воздухе вместе
с мостками, которые спустились на корабль. И пошел народ выходить на
американскую землю...
Скучно было нашим... Пошли и они -- не оставаться же на корабле вечно.
А если сказать правду, то Матвею приходило в голову, что на корабле было
лучше. Плывешь себе и плывешь... Небо, облака, да море, да вольный ветер, а
впереди, за гранью этого моря, -- что бог даст... А тут вот тебе и земля, а
что в ней... Всех кто-нибудь встречает, целует, обнимаются, плачут. Только
наших лозищан не встречает никто, и приходится итти самим искать неведомую
долю. А где она?.. Куда ступить, куда податься, куда поставить ногу и в
какую сторону повернуться, -- неизвестно. Стали наши, в белых свитках, в
больших сапогах, в высоких бараньих шапках и с большими палками в руках, --
с палками, вырезанными из родной лозы, над родною речкою,-- и стоят, как
потерянные, и девушка со своим узелком жмется меж ними.
-- Жид! А ей же богу, пусть меня разобьет ясным громом, если это не
жид, -- сказал вдруг первый Дыма указывая на какого-то господина, одетого в
круглую шляпу и в кургузый, потертый пиджак. Хотя рядом с ним стоял молодой
барчук, одетый с иголочки и уже вовсе не похожий на жиденка, -- однако,
когда господин повернулся, то уже и Матвей убедился с первого взгляда, что
это непременно жид, да еще свой, из-под Могилева или Житомира, Минска или
Смоленска, вот будто сейчас с базара, только переоделся в немецкое платье.
Обрадовались они этому человеку, будто родному. Да и жид, заметив белые
свитки и барашковые шапки, тотчас подошел и поклонился.
-- Ну, поздравляю с приездом. Как ваше здоровье, господа? Я сразу вижу,
что это приехали земляки.
-- А что, -- сказал Дыма с торжествующим видом.-- Нe говорил я? Вот
ведь какой это народ хороший! Где нужно его, тут он и есть. Здравствуйте,
господин еврей, не знаю, как вас назвать.
-- А! Звали когда-то Борух, а теперь зовут Борк, мистер Борк, -- к
вашим услугам, -- сказал еврей и как-то гордо погладил бородку.
-- А! Чтоб тебя! Ну, слушай же ты, Берко...
