-- А ты, Дыма Лозинский, знал вперед, что они мне приготовили эту
индейскую штуку?..
-- А... разве я уже все понимаю по-английски, -- отвечал Дыма
уклончиво. И затем, обрадовавшись, что Матвей говорит спокойно, он продолжал
уже смелее: -- Вот, знаешь что, сходим завтра к этому цирюльнику. Приведи ты
и себя, как это здесь говорится, в порядок, и кончено. Ей-богу, правда! --
прибавил он сладким голосом и уже собираясь заснуть.
Но вдруг он с испугом привскочил на кровати. Матвей тоже сидел. При
свете с улицы было видно, что лицо его бледно, волосы стоят дыбом, глаза
горят, а рука приподнята кверху.
-- Слушай ты, Дыма, что тебе скажет Матвей Лозинский. Пусть гром
разобьет твоих приятелей, вместе с этим мерзавцем Тамани-голлом, или как там
его зовут! Пусть гром разобьет этот проклятый город и выбранного вами
какого-то мэра. Пусть гром разобьет и эту их медную свободу, там на
острове... И пусть их возьмут все черти, вместе с теми, кто продает им свою
душу...
-- Тише, пожалуйста, Матвей, -- пробовал остановить его Дыма. -- Люди
спят, и здесь не любят, когда кто кричит ночью...
Но Матвей не остановился, пока не кончил. А в это время, действительно,
и ирландцы повскакали с кроватей, кто-то зажег огонь, и все, проснувшись,
смотрели на рассвирепевшего лозищанина.
-- Смотрите, не смотрите, а это правда, -- сказал он, повернувшись к
ним и грозя кулаком, и затем опять повалился на постель.
Американцы стали тревожно разговаривать между собой и потом, потребовав
Дыму, спрашивали у него, в своем ли разуме его приятель и не грозит ли им
ночью от него какая-нибудь опасность. Но Дыма их успокоил: теперь Матвей
будет спать и никому ничего не сделает. Он человек добрый, только не знает
образованности, и теперь его дня два не надо трогать... Тогда американцы
тихо разошлись по своим постелям, оглядываясь на Матвея. Погасили огни, и в
комнате мистера Борка водворилась тишина. Только огни с улицы светили смутно
и неясно, так что нельзя было видеть, кто спит и кто не спит в помещении
мистера Борка.
XIV
Матвей Лозинский долго лежал в темноте с открытыми глазами и забылся
сном уже перед утром, в тот серый час, когда заснули совсем даже улицы
огромного города. Но его сон был мучителен и тревожен: он привык уважать
себя и не мог забыть, что с ним сделал негодяй Падди. И как только он
начинал засыпать, -- ему снилось, что он стоит, неспособный двинуть ни
рукой, ни ногой, а к нему, приседая, подгибая колени и извиваясь, как змея,
подходит кто-то, -- не то Падди, не то какой-то курчавый негр, не то Джон. И
он не может ничего сделать, и летит куда-то среди грохота и шума, и перед
глазами его мелькает испуганное лицо Анны.
Потом вдруг все стихло, и он увидел еврейскую свадьбу: мистер Мозес из
Луисвилля, еврей очень неприятного вида, венчает Анну с молодым Джоном. Джон
с торжествующим видом топчет ногой рюмку, как это делается на еврейской
свадьбе, а кругом, надрываясь, все в поту, с вытаращенными глазами, ирландцы
гудят и пищат на скрипицах, и на флейтах, и на пузатых контрабасах... А
невдалеке, задумчивый
