или в
поле... на своей стороне... Но теперь этого нельзя, потому что...
Он потер себе лоб и сказал:
-- Потому что море... А письма от Осипа не будет... И сидеть здесь,
сложа руки... ничего не высидим... Так вот, что я скажу тебе, сирота. Отведу
я тебя к той барыне... к нашей... А сам посмотрю, на что здесь могут
пригодиться здоровые руки... И если... если я здесь не пропаду, то жди
меня... Я никогда еще не лгал в своей жизни и... если не пропаду, то приду
за тобою...
-- Нехорошо вы придумали! -- горячо сказала на это молодая еврейка. --
Мы эту барыню знаем... Она всегда старается нанимать приезжих.
-- Бог наградит ее за это, -- сказал Матвей сухо.
-- Но это потому, -- сбиваясь, сказала Роза, -- что она платит очень
мало...
-- С голоду не уморит...
--И заставляет очень много работать.
-- Бог любит труд...
Матвей посмотрел на Розу высокомерным и презрительным взглядом. Молодая
еврейка хорошо знала этот взгляд христиан. Ей казалось, что она начала
дружиться с Анной и даже питала симпатию к этому задумчивому волынцу, с
голубыми глазами. Но теперь она вспыхнула и сказала:
-- Делайте, как себе хотите... -- И она вышла из комнаты...
-- Наше худое лучше здешнего хорошего, -- сказал Матвей поучительно,
обращаясь к Анне. -- Собери свои вещи. Мы пойдем сегодня.
Анна вздохнула, однако покорно стала собираться. Матвею не понравилось,
что, уходя из помещения мистера Борка, она крепко поцеловалась с еврейкой,
точно с сестрой.
XV
В этот день наши опять шли по улицам Нью-Йорка, с узлами, как и в день
приезда. Только в этот раз с ними не было Дымы, который давно расстался со
своей белой свитой, держался с ирландцами и даже плохо знал, что затевают
земляки. Зато Матвей и Анна остались точь-в-точь, как были: на нем была та
же белая свита со шнурами, на ней -- беленький платочек. Молодой Джон тоже
считал очень глупым то, что надумал Матвей. Но, как американец, он не
позволял себе мешаться в чужие дела и только посвистывал от досады, провожая
Матвея и Анну.
Сначала шли пешком, потом пара лошадей потащила их в огромном вагоне,
потом поднимались наверх и летели по воздуху. Из улицы в улицу -- ехали
долго. Пошли дома поменьше, попроще, улицы пошли прямые, широкие и тихие.
На одном углу наши вышли и пошли прямо. Если бы поменьше камни, да если
бы кое-где из-под камня пробилась мурава, да если бы на середине улицы
сидели ребята с задранными рубашонками, да если бы кое-где корова, да хоть
один домишко, вросший окнами в землю и с провалившейся крышей, -- то,
думалось Матвею, улица походила бы, пожалуй, на нашу. Только здесь все дома
были как один: все в три этажа, все с плоскими крышами, у всех одинаковые
окна, одинаковые крылечки с одинаковым числом ступенек, одинаковые выступы и
карнизы. Одним словом, вдоль улицы ряды домов стояли, как родные
братья-близнецы, -- и только черный номер на матовом стекле, над дверью,
отличал их один от другого.
Джон посмотрел в свою записную книжку, потом разыскал номер и прижал
пуговку у двери. В квартире что-то затрещало. Дверь отворилась, и наши вошли
