на
фабриках. Иным удается, иные богатеют, иные пристраиваются к земле, и тогда
через несколько лет уже не узнаешь еврейских мальчиков, вырастающих в
здоровых фермерских работников. Но многие также терпят неудачи; тогда,
обедневшие и испуганные, они опять кидаются в города, цепляются за прежнюю
жизнь. Кто разложит на тележке плохие ножики и замочки, кто торгует с рук
разной мелочью, кто носит книжки с картинками Нью-Йорка, Ниагары, великой
дороги, кто бегает на побегушках у своей братии и приезжих. Идет такой
бедняга с дрянным товаром, порой со спичками, только бы прикрыть чем-нибудь
свое нищенство, идет лохматый, оборванный и грязный, с потускневшими и
грустными глазами, и по всему сразу узнаешь нашего еврея, только еще более
несчастного на чужой стороне, где жизнь дороже, а удача встречает не всех.
Но тогда их было еще не так много, и, на несчастье Матвея, ему не
встретилось ни одного, когда он стоял среди толпы и кричал, как человек,
который тонет. Американцы останавливались, взглядывали с удивлением на
странного человека и шли дальше... А когда опять к этому месту стал
подходить полисмен, то Лозинский опять быстро пошел от него и скрылся на
мосту...
За мостом он пошел все прямо по улицам Бруклина. Он ждал, что за рекой
кончится этот проклятый город и начнутся поля, но ему пришлось итти часа
три, пока, наконец, дома стали меньше и между ними, на больших расстояниях,
потянулись деревья.
Лозинский вздохнул полной грудью и стал жадными глазами искать полей с
желтыми хлебами или лугов с зеленой травой. Он рассчитал, что, по-нашему,
теперь травы уже поспели для косьбы, а хлеба должны наливаться, и думал про
себя:
"А! Подойду к первому, возьму косу из рук, взмахну раз-другой, так тут
уже и без языка поймут, с каким человеком имеют дело... Да и народ,
работающий около земли, должен быть проще, а паспорта, наверное, не спросят
в деревне. Только когда, наконец, кончится этот проклятый город?.."
Теперь по бокам дороги пошли уже скромные коттеджи, в один и два этажа,
на иных висели скромные вывески, как на наших лавках -- по дверям и в окнах.
Сады становились все чаще, дома все те же, мощеная дорога лежала прямо,
точно разостланная на земле холстина, над которой с обеих сторон склонились
зеленые деревья. Порой на дороге показывался вагон, как темная коробочка,
мелькал в солнечных пятнах, вырастал и прокатывался мимо, и вдали появлялся
другой... Порой казалось что вот-вот сейчас все это кончится, и откроется
даль, с шоссейной дорогой, которая бежит по полям, с одним рядом телеграфных
столбов, с одинокой почтовой тележкой и с морем спелых хлебов по сторонам,
до самого горизонта. А там светлая речка, мостик, лужок -- и приветливый
деревенский народ на работе...
Но, вместо этого, внезапно целая куча домов опять выступала из-за
зелени, и Матвей опять попадал как будто в новый город; порой даже среди
скромных коттеджей опять подымались гордые дома в шесть и семь этажей, а
через несколько минут опять маленькие домики и такая же дорога, как будто
этот город не может кончиться, как будто он занял уже весь свет...
