И все здесь было незнакомо, все не наше. Кое-где в садах стояла
странная зелень, что-то вилось по тычинкам, связанным дугами, -- и,
приглядевшись, Матвей увидел кисти винограда...
Наконец, в стороне мелькнул меж ветвей кусок червой, как бархат, пашни.
Матвей быстро кинулся туда и стал смотреть с дороги из-за деревьев...
Но то, что он здесь увидел, облило кровью его сердце. Это был кусок
плоского поля, десятин в 15, огороженного не плетнем, не тыном, не жердями,
а железной проволокой с колючками. На одном краю этого поля дымилась труба
завода, закопченного и черного. На другом стоял локомобиль -- красивая и
сверкающая машина на колесах. Маховое колесо быстро вертелось, суетливо
стучали поршни, белый пар вырывался тоненькой, хлопотливой и прерывистой
струйкой. Тут же, мерно волнуясь, плыл в воздухе приводный канат. Проследив
его глазом, Матвей увидел, что с другого конца пашни, как животное, сердито
взрывая землю, ползет железная машина и грызет, и роет, и отваливает широкую
борозду чернозема. Матвей перекрестился. Всякое дыхание да хвалит господа!
На что же теперь может пригодиться в этой стороне деревенский человек, вот
такой пахарь, как Матвей Лозинский, на что нужна умная лошадь, почтенный
вол, твердая рука, верный глаз и сноровка? И что же он станет делать в этой
стороне, если здесь так пашут землю?
Несколько человек следили за этой работой. Может быть, они пробовали
машину, а может быть, обрабатывали поле, но только ни один не был похож на
нашего пахаря. Матвей пошел от них в другую сторону, где сквозь зелень
блеснула вода...
Он жадно наклонился к ней, но вода была соленая... Это уже было
взморье, -- два-три паруса виднелись между берегом и островом. А там, где
остров кончался,-- над линией воды тянулся чуть видный дымок парохода.
Матвей упал на землю, на береговом откосе, на самом краю американской земли,
и жадными, воспаленными, сухими глазами смотрел туда, где за морем осталась
вся его жизнь. А дымок парохода тихонько таял, таял и, наконец, исчез...
Между тем, за островом село солнце. Волна за волной тихо набегала на
берег, и пена их становилась белее, а волны темнели. Матвею казалось, что он
спит, что это во сне плещутся эти странные волны, угасает заря, полный
месяц, большой и задумчивый, повис в вечерней мгле, лиловой, прозрачной и
легкой... Волны все бежали и плескались, а на их верхушках, закругленных и
зыбких, играли то белая пена, то переливы глубокого синего неба, то
серебристые отблески месяца, то, наконец, красные огни фонарей, которые
какой-то человек, сновавший по воде в легкой лодке, "зажигал зачем-то в
разных местах, над морем...
Потом, опять будто во сне, послышались голоса, крики, звонкий смех.
Несколько мужчин, женщин и девушек, в странных костюмах, с обнаженными
руками и ногами до колен, появились из маленьких деревянных будок,
построенных на берегу, и, взявшись за руки, кинулись со смехом в волны,
расплескивая воду, которая брызгала у них из-под ног тяжелыми каплями, точно
расплавленное золото. Еще сильнее закачались зыбкие гребни, еще быстрее
запрыгали
