и клокотало что-то огромное и глухо
стонало, жалуясь, что нет ему покоя от века до века...
Поезд продолжал боязливо ползти над бездной, мост все напрягался и
вздрагивал, туман клубился, как дым огромного пожара, и, подымаясь к небу,
сливался там с грядой дальних облаков. Потом вагон пошел спокойнее, под
колесами зазвучала твердая земля, поезд сошел с моста и потянулся, прибавляя
ход, вдоль берега. Тогда стало вдруг светлее, из-за облака, которое стояло
над всем пространством огромного водопада, приглушая его грохот, выглянула
луна, и водопад оставался сзади, а над водопадом все стояла мглистая туча,
соединявшая небо и землю... Казалось, какое-то летучее чудовище припало в
этом месте к реке и впилось в нее среди ночи, и ворчит, и роется, и
клокочет...
Детройт остался у Матвея в памяти только тем, что железная дорога как
будто вся целиком отделилась от земли и вместе с рельсами и поездом поплыла
по воде. Это было уже следующей ночью, и на другом берегу реки на огромном
расстоянии разлегся город и тихо пламенел и сверкал синими, белыми, желтыми
огнями. Потом поезд пронесся утром мимо Чикаго. На правой стороне чуть не в
самые рельсы ударяла синяя волна Мичигана -- огромного, как море, и пароход,
шедший прямо к берегу, выплывал из-за водного горизонта, большой и странный,
точно он взбирался на водяную гору... Еще несколько часов вдоль берега,
потом Мильвоки -- и дорога отклонилась к западу...
Города становились меньше и проще, пошли леса и речки, потянулись поля
и плантации кукурузы... И по мере того, как местность изменялась, как в окна
врывался вольный ветер полей и лесов, Матвей подходил к окнам все чаще, все
внимательнее присматривался к этой стране, развертывавшей перед ним,
торопливо и мимолетно, мирные картины знакомой лозищанину жизни.
И вместе с тем, понемногу и незаметно, застывшая во вражде душа
оскорбленного и загнанного человека начинала как будто таять. В одном месте
он чуть не до половины высунулся из окна, провожая взглядом быстро
промелькнувшую пашню, на которой мужчины и женщины вязали снопы пшеницы. В
другом, опершись на сапы и кирки, смотрели на пробегающий поезд крепкие,
загорелые люди, корчевавшие пни поваленного леса. Матвею была знакома эта
работа -- и ему хотелось бы выскочить из вагона, взять в руки топор или
кирку и показать этим людям, что он, Матвей Лозинский, может сделать с самым
здоровым пнищем.
Но поезд все звонил и летел, сменяя картину за картиной. Грустные дни
чередовались с еще более грустными ночами. И по мере того, как природа
становилась доступнее, понятнее и проще, по мере того, как душа лозищанина
все более оттаивала и смягчалась, раскрываясь навстречу спокойной красоте
мирной и понятной ему жизни; по мере того, как в нем, на месте тупой вражды,
вставало сначала любопытство, а потом удивление и тихое смирение, -- по мере
всего этого и наряду со всем этим его тоска становилась все острее и глубже.
Теперь он чувствовал, что и ему нашлось бы место в этой жизни, если бы он не
отвернулся сразу от этой страны, от ее людей, от ее города, если б он оказал
более внимания к ее языку и обычаю,
