73

в среде, которая {145} составляла основной пласт населения и которую он наблюдал внимательно в течение ряда лет. Он хотел видеть, как врывается туда современность, что говорят и думают о войне.

            На этот раз он взял и нас с сестрой. Мы заехали в Дубровку к Малышевым. Сергей Андреевич Малышев, спутник отца в последнем его путешествии, теперь при­соединиться не мог, так как был связан подпиской о не­выезде. Из Дубровки, захватив с собой сына Малыше­вых, Андрея, мы отправились по железной дороге до Самары, где сели на пароход. В дневнике отца запи­сано:

            "...Мы приехали уже вечером с вокзала на пристань "Кавказа и Меркурия" и решили переночевать здесь... Река уже заснула... Только под другим берегом в свет­лом сумраке передвигался буксир с двумя баржами... На меня пахнуло Волгой и прошлым..."

            В письме к жене 20 июня 1905 года, на пароходе, он писал:

            "Волга на меня произвела сильное впечатление. Не­вольно оглядываюсь назад и вижу, что с ней связаны лучшие моменты жизни. Первый раз я увидел ее в 1879 году, в Ярославле, в начале ссылки... Потом Нижний, наши с тобой прогулки, потом туманный вечер в Кост­роме, когда ты осталась после нашего разговора в каюте, а я долго ходил по палубе "Охотника"... Потом наша свадьба, мой литературный успех, дети... Целый период жизни вставлен, как в рамку, в волжские впе­чатления... И теперь я на Волге, точно на родине..."

            Мы с сестрой в первый раз в своей сознательной жизни ехали по Волге, и так как третий класс был вни­зу, мы попросили у отца разрешения ехать во втором. Сам он ехал в третьем. Расположившись там на своем месте, он по временам поднимался к нам на палубу и рассказывал о своих встречах и впечатлениях.

            {146} В путевой книжке записано:

            "20-го июня утром часов в 71/2 я проснулся от ут­реннего холода, для защиты от которого у меня только клеенчатый плащ, который холодит еще больше. Кто-то довольно грубым голосом, но с оттенком сентименталь­ности поет...

            Невдалеке кучка татар приготовляет воду для ут­реннего намаза. Еврей-караим стоит в углу, повернув­шись к стенке, с рукой, перевязанной "тфилимом". Стоит, точно изваяние, неподвижно, с мрачной серьез­ностью; очевидно, молится про себя.

            -- А я как испужалася,--говорит нараспев, накло­няясь ко мне, толстая красивая молодая женщина -- жена служащего на нефтяных промыслах, нижегородка родом, из Семеновского уезда.-- Проснулася: гля­жу, стоит... Что такое, думаю... Страшный какой-

            -- Молится,-- говорю я.

            -- То-то молится, я уж вижу... А еврей. Это "а еврей" она произносит с странным выраже­нием. В глазах у нее насмешка. И еврей тоже молится: дескать, что толку?

            Вчера она рассказывала о бакинских беспорядках. В Баку произошел армянский погром. Она явно одоб­ряет татар. У них закон строгий. Армян они били по приказу нашего царя. Они, татары, послушные.

            У нее нет двух передних зубов и это придает ее лицу что-то детское. Так странно слышать, как она, с этим детским выражением на круглом и добродушном лице, говорит изуверские вещи.

            -- Аны ведь, армяна... что вы думаете,--вредные. Как их и не бить... За дело били... Аны против нашего царя шли. Свово хотели поставить.