177

и симпатиями, при­ходится слышать одно осуждение и разочарование..." -- записал отец в дневник 8 (21) января 1920 года.

            И в письме к А. Г. Горнфельду 17 (30) марта, кратко сообщая о событиях, происшедших при добровольцах, отец заключал:

            "...С этой стороны ждать нечего, кроме дикой реак­ции..."

            Ему же он пишет 6 мая:

            {348} "Во время деникинского захвата Полтавы я, по ста­рой памяти, не утерпел и послал 6 писем о безобразиях, которые здесь творили добровольцы. Здесь цензура за­претила, а там провели. Теперь это добровольчество уже в прошлом. "Память его погибе с шумом", и бог с ним. Утопия, только обращенная назад".

            После возвращения отца в Полтаву к нему вновь потянулись люди со своим горем и обидами.

            Отец с юности был полон сил и здоровья -- душев­ного и физического. Его товарищи по тюрьме и ссылке в своих воспоминаниях отмечают обаяние, которое распро­страняла вокруг спокойная уверенность Короленко в том, что настоящей нормой является достоинство, свобо­да и счастье, и приводят случаи, когда эта спокойная уверенность побеждала даже тюремщиков. Он считал, что здоровье так же заразительно, как и болезнь, что счастье так же передается, как и несчастье, и потому каждый обязан быть счастливым. В самые тревожные моменты вокруг него была всегда атмосфера спокой­ствия и оптимизма.

            Уже тяжело больным, в конце жизни, он записал в дневнике 8 (21) августа 1920 года:

            "...Я порой смотрел на чудесную зелень из городско­го сада, на слегка затуманенные и освещенные солнцем склоны и дали с мыслью, что, может быть, это мое по­следнее лето. И мне вспомнился один разговор еще в Нижнем. Мы сидели на берегу Волги на откосе. А. И. Богданович (уже покойный) развивал свои пес­симистические взгляды. Я перебил его:

            -- Ангел Иванович! Да вы только посмотрите, ка­кое это чудо.

            Я показал ему на заволжские луга, на полосы даль­них лесов.

            -- Мне кажется, -- если бы уже ничего не оставалось {349} в жизни, -- жить стоило бы для одних зрительных впе­чатлений.

            И он тоже загляделся. Теперь мне вдруг вспомнился этот день, эти луга, освещенные солнцем, и Волга, и темные полосы лесов с промежуточными, ярко освещен­ными пятнами. Теперь я стар и болен. Жизнь моя све­лась почти на одни зрительные впечатления, да еще от­равляемые тем, что творится вокруг... И все-таки мир мне кажется прекрасным, и так хочется посмотреть, как пронесутся над нами тучи вражды, безумия и раздора и разум опять засияет над нашими далями..."

            Здоровье отца неуклонно ухудшалось, силы слабели. Друзья-врачи (И. Г. Харечко, А. Г. Израилевич, А. А. Волкенштейн и др.) часто приходили к отцу, наста­ивая на полном покое и отдыхе. Но покоя и отдыха не было и не могло быть. Работа над третьим томом "Исто­рии моего современника", уводившая Короленко в прош­лое от мучительных впечатлений настоящего, прерыва­лась приходом различных, в большинстве незнакомых, людей с просьбами о помощи, о вмешательстве в дела арестованных, о заступничестве за них.

            Эти посещения кончались для отца приступами боли в груди, тяжелой одышкой, бессонницей Теперь он часто не мог сдержать слез. Эта слабость была ему не­приятна.

            В