"Милостинку я, мол, возьму. Она
христовым именем принимается... Хоть сам сатана принеси, и от того возьму...
А тебе, беззаконнику, я не подвержен". Н-е-ет! Меня лестью не купишь. Слава
тебе, господи, поддерживает меня царица небесная. Стучу вот!..
Что же это за "прав-закон", за который Яшка принимал свое
страстотерпство?
Привелось мне как-то писать официальное заявление, для чего я был
вызван в тюремную контору. Меня посадили за стол, дали бумагу, перо и
предоставили сочинять мое заявление под шум обычных конторских занятий. В
это время "принимали новую партию". Письмоводитель выкликал по списку
арестантов и опрашивал их звание, лета, судимость и так далее. Смотритель
сидел тут же и рассеянно посматривал на принимаемых. Во всем этом было мало
интересного для его благородия; для меня -- тем более, поэтому я сочинял
свое заявление, не обращая внимания на происходившее.
Но вот монотонный разговор стал оживленнее. Я поднял глаза и увидел
следующую картину.
Перед столом стоял человек небольшого роста в сером арестантском
халате. Наружность его не отличалась ничем особенным. Казалось, он
принадлежал к мелкому мещанству, к тому его слою, который сливается в
маленьких городах и пригородах с серым крестьянским людом. Вид он имел
равнодушный, пожалуй, можно бы сказать -- апатичный, если бы, порой, по лицу
его не пробегала чуть заметная саркастическая улыбка, а в глазах не
вспыхивал огонек какого-то сознательного превосходства или торжества. Но эти
проблески были едва уловимы; они пробегали, на мгновение оживляя неподвижные
черты, на которых тотчас опять водворялось выражение вялости. В передней
толпились арестанты. Видимо заинтересованные ходом опроса, они тянулись друг
из-за друга, вытягивая шеи и следя за разговором сотоварища с начальством.
-- Ты что ж не говоришь? -- кипятился письмоводитель.-- Что молчишь? Ты
ведь мещанин из Камышина? Ведь тут, в твоем статейном списке, написано ясно.
Вот!
Письмоводитель ткнул пальцем в лежавшую перед ним бумагу и поднес ее к
носу арестанта. Тот презрительно отвернулся, и огонек в его глазах вспыхнул
сильнее.
-- И ладно, коли написано,-- произнес он спокойно.
-- Да ты должен отвечать. Веры какой?
-- Никакой.
Смотритель быстро повернулся к говорившему и посмотрел на него
выразительным долгим взглядом. Арестант выдержал этот взгляд с тем же видом
вялого равнодушия.
-- Как никакой? В бога веруешь?
-- Где он, какой бог?.. Ты, что ли, его видел?..
-- Как ты смеешь так отвечать? -- набросился смотритель.-- Я тебя,
сукина сына, сгною!.. Мерзавец ты этакой!
Мещанин из Камышина слегка пожал плечами.
-- Что ж,-- сказал он.-- Было бы за что гноить-то. Я прямо говорю... За
то и сужден.
-- Врешь, мерзавец, наверное, за убийство сужден. Хороша, небось,
птица!
Мещанин из Камышина сделал было движение, как будто хотел возражать, но
через мгновенье опять повел плечами...
-- Там судите, за что сами знаете.
-- Какой твой родной язык? -- продолжает письмоводитель опрос по
рубрикам.
-- Что еще? -- спрашивает опять мещанин с пренебрежением.-- Какой еще
родной?.. Не знаю я....
-- Ах, ты, подлец! Ведь не по-немецки же ты говоришь? По-русски, чай?
-- Слышите сами, по-каковски я говорю.
-- Слышим-то мы слышим, да мало этого. Пиши ты, анафема! Надо знать:
русский ты или чуваш, мордва какая-нибудь. Понял?
-- Чего понимать?.. Не знаю,-- решительно отрезал мещанин из Камышина.
Письмоводитель убедился, что с камышинским мещанином ничего не
поделаешь, и камышинский мещанин
