Тоже, видно, неволюшка гонит.
Ну, сели, поехали. До свету еще часа два оставалось. Выехали на дорогу,
с версту этак проехали; гляжу, пристяжка у меня шарахнулась. Что, думаю,
такое тут? Остановил коней, оглядываюсь: Кузьма из кустов ползет на дорогу.
Встал обок дороги, смотрит на меня, сам лохмами своими трясет, смеется про
себя... Фу ты, окаянная сила! У меня и то кошки по сердцу скребнули, а
барыня моя, гляжу, ни жива, ни мертва... Ребята спят, сама не спит, мается.
На глазах слезы. Плачет... "Боюсь я, говорит, всех вас боюсь..."
-- Что ты, говорю, Христос с тобой, милая. Или я душегуб какой?.. Да вы
почто же ночевать-то не остались?..
-- Там-то, говорит, еще того хуже. Прежний ямщик сказал: к ночи в
деревню приедем, а сам в глухую тайгу завез, на заимку... У старика-то, --
говорит барыня, -- пуще всех глаза нехорошие...
Ах ты, господи, думаю, что мне теперича с нею делать? Убивается,
бедная.
-- Что ж, говорю, теперича, как будете: назад ли вернетесь, или дальше
поедем? -- Хожу я круг ее, -- не знаю, как и утешить, потому жалко. А тут
еще и лог этот недалече; с проселку на него выезжать приходилось, мимо
"Камня". Вот видит она, что и сам я с нею опешил, и засмеялась:
-- Ну, садись, говорит, поезжай. Не вернусь я назад: там страшнее... С
тобой лучше поеду, потому что лицо у тебя доброе. -- Теперь это, братец,
люди меня боятся, "убивцем" зовут, а тогда я все одно как младенец был,
печати этой каиновой на мне еще не было.
Повеселел и я с нею. Сел на козлы. "Давай, -- говорит моя барыня, --
станем разговаривать". Спрашивает про меня и про себя сказывает, едет к
мужу. Сосланный муж у нее, из богатых. "А ты, говорит, у этих хозяев давно
ли живешь; в услужении ли, как ли?" -- В услужении, говорю, недавно нанялся.
-- "Что, мол, за люди?" -- Люди, говорю, ничего... А впрочем, кто их знает.
Строгие... водки не пьют, табаку не курят. -- "Это, говорит, пустяки одни,
не в этом дело". -- А как же, говорю, жить-то надо? Вижу я: она хоть баба,
да с толком; не скажет ли мне чего путного? "Ты, спрашивает, грамотный ли?"
-- Маленечко, мол, учился. -- "Какая, говорит, большая заповедь в
евангелии?" -- Большая, мол, заповедь-- любовь! -- "Ну, верно, А еще
сказано: больше той любви не бывает, если кто душу готов отдать за други
своя! Вот тут и весь закон. Да еще ум, говорит, нужен, -- значит, рассудить:
где польза, а где пользы нету. А персты эти, да табак там -- это одна
наружность..." -- Ну, правда твоя, отвечаю. А все же и строгости маленько не
мешает, чтобы человек во всякое время помнил.
Ну, разговариваем этак, едем себе не торопясь. К тайге подъехали, к
речушке. Перевоз тут. Речка в малую воду узенькая: паром толканешь, он уж и
на другой стороне. Перевозчиков и не надо. Ребятки проснулись, продрали
глазенки-то, глядят: ночь ночью. Лес это шумит, звезды на небе, луна только
перед светом подымается... Ребятам-то и любо... Известное дело -- немысли!
Ну, только, братец, въехали в тайгу, -- меня точно по сердцу-то холодом
обмахнуло. Гляжу: впереди по тропочке ровно бы кто на вершной бежит.
Явственно-то не видно, а так кажет, будто серый конек Безрукого, и топоток
слышно. Упало у меня сердце: что, мол, это такое будет? Зачем старик сюда
выехал? Да еще клятву мне напомнил ранее... Не к добру... Задумался я...
Страх перед стариком разбирает. Прежде я любил его, а с этого вечера бояться
стал; как вспомню, какие глаза у него были, так дрожь и пройдет, и пройдет
по телу.
Примолк я; думать ничего не думаю и не слышу ничего. Барыня моя
слово-другое скажет, -- я все молчу. Стихла
