скверно,-- кинул в его сторону Алымов.-- Ну, вспомните, голубушка, оглянитесь хоть немного. Ведь он вел себя с вами как последний дурак и тупица: ломит под пароход, о вас думает столько же, сколько о самоварной трубе, которая нашла вечное успокоение в пучине.
До сих пор Алымов говорил серьезно. Но воспоминание о печальной участи трубы, повидимому, представило слишком сильное искушение. Он захохотал, откинув голову, и потом сказал виновато и грустно:
-- Опять этот проклятый смех... Это прямо несчастье моей жизни! Ну, до свидания, дети мои. Все я говорил не то, что нужно. Берите у жизни, что дается, и... примите благословение художника Алымова... Об Алымове же ведайте, что его, в случае надобности, найдете в буфете.
Он засмеялся совсем весело, и его шляпа исчезла из пределов моего зрения.
-- Шут гороховый,-- злобно сказал Романыч, в свою очередь подходя к девушке. Я слушал, улыбаясь, полукомические объяснения Алымова, но теперь дальнейшее подслушивание мне показалось неуместным, и я отошел от кормы. Когда, пройдя вдоль палубы, я опять подошел к этому месту, у казенки никого уже не было.
IV
Зато на пароходе ясно сказывалось присутствие живого и беспокойного человека. Через несколько минут Алымов сошелся с компанией молодых людей, вяло изнывавших во втором классе, появился с ними у буфета и организовал на корме импровизированный хор. Концерт вышел довольно оригинальный. На небольшом пространстве, освещенном электрической лампочкой, теснилась кучка молодежи; на фоне темной реки рисовались широкие шляпы, форменные фуражки, порой старое пальтишко, то опять молодцевато выпяченная грудь с блестящими пуговицами. Молодые голоса летели в темноту и отдавались в сонных ущельях, а ритмический плеск воды за кормой аккомпанировал пению...
В боковых галлерейках толпилась заинтересованная публика, выползло даже несколько фигур из третьего класса. Два торговца, говорившие недавно о змее, уселись поблизости, прислушиваясь к пению. Только Алымов был, повидимому, недоволен, нервно обрывал песню за песней и начинал другие.
-- Давайте, господа, "Волгу-матушку".
"Во-олга ма-атушка бурлива, говорят",-- начинал он высоким, довольно приятным, хотя и слабым тенором.
"Под Самарою,-- подхватывал хор,-- разбойнички шалят".
-- Нет, не выходит,-- нетерпеливо махал он рукой. -- Давайте другую.
-- Да что вам нужно? -- спрашивали у него. -- Ведь не опера.
-- Давайте что-нибудь попроще: "Сердце ли бьется". "Ноет ли грудь", -- послушно и стройно летело опять над Волгой:
Пей, пока пьется,
Все позабудь...
"Пей, тоска пройдет!" -- прозвенело уже совсем хорошо, но Алымов опять остался недоволен.
-- Давайте, господа, лучше выпьем в самом деле,-- сказал он наконец.-- Чорт знает, выдохлись, что ли, волжские песни. "Стружок -- стружок"... "Сорок два молодца", "В Самаре девицы хороши!" Уж вот можно сказать... Чорт с ними, со всеми сорока двумя и их девицами. Нужна новая жизнь, не правда ли, господа?
Повидимому, он уже успел выпить. Молодежь разошлась вяло и среди взаимного охлаждения, а Алымов вскоре вернулся опять из буфета
